Ну разве он не чудо? Хочется на поводок его взять, впрочем… я могу.(с)
Мои органы чувств обострены до предела. До такого максимума, который выше человеческого, необъяснимее, чем самое паранормальное из явлений. За одним небольшим исключением — я ничего не вижу. Я отчетливо осознаю, что меня куда-то ведут, зачем-то подталкивают в спину, чтобы усилить чеканный монотонный темп ходьбы. Судя по ощущениям, мы спускаемся куда-то, очевидно, на уровень ниже земли. В помещении тепло. Не просто тепло, а удушающе жарко. Я кривлюсь от резкого запаха табака, перемешанного в упомрачительном коктейле ароматов дешевого алкоголя, людского пота и придури тошноты. Я иду босиком, а потому чувствую грубый дощатый пол — одни сплошные занозы и неровности, что за придурок делал это помещение? Здесь можно споткнуться на ровном месте. Однако, меня толкают дальше, заставляя спускаться все ниже. Тихо играет музыка из какого-то старого варьете, некая абстракция набора звуков, сложно даже определиться с жанром. Кан-кан, бурлеск, музыка кабаре? В какой-то момент все резко обрывается. С этим сильным, грубым мужским толчком, заставляющим меня упасть на колени. Под ногами уже не дерево, а холодный металл и я больше не могу встать. Точнее, не могу встать на две ноги. Могу лишь стоять на четвереньках. Более того, меня не слушаются руки, а я начинаю наконец домысливать причину отсутствия зрения — острый запах лежалой прелой мешковины бьёт прямо в нос, меня начинает мутить. Резко мотаю головой, не в силах больше терпеть этот удушающий отвратительный запах и наконец...
Моему зрению открывается вид старого кабака. Такие были актуальны в Чикаго, в конце гангстерской эпохи. По-своему умирающий жанр заведений, где любой уставший заводской рабочий мог расслабиться и отдохнуть в обществе сомнительных дам, располагая достаточно малыми средствами, мог потратить их, не уходя далеко от места работы и дома на самодельный виски, который гнали в подвалах таких заведений. Нет, здесь не звучит модный на то время джаз, здесь не танцуют прекрасные очаровательные дамы с рисованными мушками над верхней губой. Здесь топчут полы грузные бабы с перекошенными от затрудненной работы сердца лицами, их пестрые юбки то и дело мелькают по залу. Либо же, конкуренцию им составляют по-своему милые, но лишенные чувства стиля провинциалки.
А я слышу как за спиной глухо захлопнулась дверь моей маленькой тюрмы. Ржавый, протяжный скрип петель и щелчок замка, что заставляет меня резко обернуться на звук. Я не вижу лица закрывающего, но отчетливо вижу на рыжих ржавых прутьях темно-бардовую засохшую кровь. Я не первая. Эта мысль отчаянно бьется в моем мозгу, но не дает никакой конкретной информации. Я не первая умру здесь? Я не первая из многочисленных узников? Все ведь это и так кристалльно-ясно, но мне кажется, что за этими словами есть более глубокий подтекст. «Я не первая».
Становится чуть более шумно, словно бы только теперь звук доносится до меня в полной мере. Безликие существа, облаченные в одежду той эпохи увлеченно о чем-то болтают, то и дело поглядывая на место моего заточения? Меня постепенно охватывает паника, как если бы морская волна постепенно подчинялась морскому приливу. Вы разве не видите меня? Человек в клетке! Какое страшное преступление я совершила, что вы так просто наблюдаете? Помогите мне...кто-нибудь. Помогите.
Постепенно их речь заглушает звук биения моего сердца. Отчетливые удары отдаются в затылке, в висках. Я сама теперь — один сплошной ритм. Пульсирую, запертая меж тонких прутьев, имитируя подобие жизни. Однако, ответ на мои вопросы приходит сам.
Я поднимаю голову и вижу проходящую мимо официантку — легкую, словно весеннее облако. Она не идет, скорее парит над полом. Светловолосая, с бледной кожей. Я зачарованно слежу за ней, но она, казалось бы, не обращает на меня ровным счетом никакого внимания. Такое же безразличное и безэмоциональное выражение лица, как и у остальных «безымянных». Однако, в руках она несет одну очень важную, пусть и не совсем приметную вещь. Опустив руки по швам, она проносит перед моей клеткой серебряный поднос и в отражении я вижу...
Я вижу Зверя. Зверь похож на огромного бурого койота, разве что гораздо, гораздо массивнее, друзья мои. Испуганные янтарные глаза смотрят напротив, из пасти вырывается сдавленный скулеж вперемешку с пеной из слюны. Янтарь темного, кофейного цвета, огромное блюдце черных бездонных зрачков. Это мои глаза.
И в тот миг, как мне открывается эта маленькая тайна, зал начинает оживленно шуметь. Гул стоит такой, как если бы мы были с вами были на стадионе «Олимпийский». Он бьет по моим ушам, всхрипывая от растерянности и бессилия я не нахожу выхода лучше, чем забиться в дальний угол. Когти, скользящие по холодному металлу высекают искры, замирающие в густом полу-мраке и утопающие в нем гибнущими звездами.
Люди встают с своих мест, раздражающе скрипят ножки стульев о неровный пол. И начинают все, словно бы охваченные некой единой идеей подходить в месту моего заключения. Из гортани вырывается сиплый, совсем невнятный звук, похожий на лай. Его тут же перебивает утробное настороженное рычание, срывающееся на на какие-то захлебы собственной слюной. Уйдите! Пошли прочь!
Рабочие — почти все очень крепко сложенные парни, мужчины. Поправляя кепки на головах, медленно поводят плечами, затем разминая шею. В дальнем отражении от зеркальной глади лаковой барной стойки я вижу перекошенную от ужаса морду койота, глаза его наливаются кровью, то и дело мелькают в воздухе в громогласном лае белоснежные клыки.
Ты! Да, вот ты! Открой клетку! Тогда посмотрим, на что ты годишься, мразь! Каждый может быть храбрым, держа Зверя в клетке. Каждый может вот так демонстрировать свое величие. Открой! Открой эту гребанную клетку, тварь! И тогда я покажу вам всем. Вы умрете сегодня. Все. Здесь. Я залью полы кровью, усею эту деревянную поляну соцветиями ваших внутренностей. Только открой эту проклятую клетку!
Однако, никто не собирается давать мне форы. Мужчины медленно достают биты, железные тонкие прутья, призванные ломать и крошить ребра в порошок. Толпа возбужденно говорит, когда я неистово пытаюсь вжаться в угол. Я чувствую, как шерсть на холке встает дыбом, моя ненависть не знает границ и пределов. И хриплый лай. Срывающийся, бессильный. Их невозможно напугать. Нас отделяют друг от друга ржавые прутья стального куба.
В какой-то момент я остро ощущаю запах паленой шерсти. Для начала они решают немного меня поджечь, чтобы разогреть. Опаленный бок пронзает неистовая боль, протяжный скулеж — это все, на что я способна сейчас. Я начинаю биться о стенки, чтобы притушить вспыхнувшее пламя, ничего, кроме этого ужасающего меня саму визга. Скоро я сорву глотку, пытаясь перестать кричать. Едкий дым заволакивает глаза, а люди...люди начинают палками стучать по моей клетке.
Пестрый калейдоскоп их смеющихся, оскаленных рыл. Они тарабанят по клетке, чтобы гнать меня из угла в угол, подносят огонек свечи к ушам, хвосту, загривку. Здесь нет передышек. Здесь нет «перекура». Нет и пяти минут тишины. Здесь есть только эта бешеная гонка от стенки к стенке, громкие звуки сводят меня с ума. Я пытаюсь оказаться где-нибудь в центре, но тогда клетку резко толкают, чтобы я кинулась к одному из углов. Люди плюются и продолжают неистово радоваться происходящему, сильнее размахиваясь палками.
Я схожу с ума. Я не осознаю, в котором из углов я только что была. В этом нет абсолютно никакой разницы. Везде меня ждет эта боль. Палки просовывают в просветы между прутьями и резко тыкают в бока, в лицо. Я пытаюсь укусить их за руки и тогда они плещут мне в лицо расплавленный воск. Я ничего не вижу...я не могу понять, в каком отсеке клетки я нахожусь и куда бежать.
И я начинаю биться о прутья. Неистово — в одну и ту же точку. Ожидая, пока сдастся либо клеть, либо мой череп. Еще раз....еще. Глухие удары и абсолютное безумие от накатывающей боли, разрывающей все тело на отдельные атомы. Но даже после этого мадам Боль не успокаивается, расщепляя атомы на кусочки и в каждую из этих несуществующих частиц отдавая себя всю. Добросовестно, целиком и полностью.
Звук вокруг смешался, становясь каким-то размытым акварельным пятном. Смех, музыка, крики, визг и поскуливание, ритмичное стучание по клети.
Если я доживаю до конца, то чувствую, как наконец-то буря начинает утихать. Почти вся моя шерсть сгорела, я едва могу дышать, даже это приносит мне боль из-за сломанных ребер, помятых или вовсе пробитых органов. Я не могу открыть глаза, они напрочь залеплены воском из их свеч. Я лежу на боку, открыв пасть и чувствую, как вдоль головы медленно течет теплая и вязкая жидкость. Моя кровь.
Она повсюду. Она впитается в эти прутья, она останется здесь алой пылью. Я навсегда останусь здесь вместе с этой кровью. Навсегда. Даже когда мое тело начнет холодеть, когда я наконец начну ощущать покой, я буду возвращаться в эту клетку с каждым из новоприбывших. Они все страдали здесь со мной. Потому что и их кровь тоже здесь. Потому что и их вой слышал этот ледяной неприступный металл.
Я знаю, что меня выкинут в мусорном пакете на задний двор паба. В огромный, плохо пахнущий мусорный контейнер. Мои остекленевшие широко открытые глаза все еще все видят. Темно. И крысы. Крысы, разносящие меня по кусочкам. Чтобы они могли жить сегодня, мне пришлось умереть. Нетрудно пнуть умершего льва, верно? Они отрывают кусок за кусочком, пока не обгладают меня до самых опаленных костей.
Но я. Я остаюсь в этой клетке. Здесь моя кровь. Последние часы моей жизни. И я буду умирать каждую очередную ночь, когда приведут нового «Не Первого».
Моему зрению открывается вид старого кабака. Такие были актуальны в Чикаго, в конце гангстерской эпохи. По-своему умирающий жанр заведений, где любой уставший заводской рабочий мог расслабиться и отдохнуть в обществе сомнительных дам, располагая достаточно малыми средствами, мог потратить их, не уходя далеко от места работы и дома на самодельный виски, который гнали в подвалах таких заведений. Нет, здесь не звучит модный на то время джаз, здесь не танцуют прекрасные очаровательные дамы с рисованными мушками над верхней губой. Здесь топчут полы грузные бабы с перекошенными от затрудненной работы сердца лицами, их пестрые юбки то и дело мелькают по залу. Либо же, конкуренцию им составляют по-своему милые, но лишенные чувства стиля провинциалки.
А я слышу как за спиной глухо захлопнулась дверь моей маленькой тюрмы. Ржавый, протяжный скрип петель и щелчок замка, что заставляет меня резко обернуться на звук. Я не вижу лица закрывающего, но отчетливо вижу на рыжих ржавых прутьях темно-бардовую засохшую кровь. Я не первая. Эта мысль отчаянно бьется в моем мозгу, но не дает никакой конкретной информации. Я не первая умру здесь? Я не первая из многочисленных узников? Все ведь это и так кристалльно-ясно, но мне кажется, что за этими словами есть более глубокий подтекст. «Я не первая».
Становится чуть более шумно, словно бы только теперь звук доносится до меня в полной мере. Безликие существа, облаченные в одежду той эпохи увлеченно о чем-то болтают, то и дело поглядывая на место моего заточения? Меня постепенно охватывает паника, как если бы морская волна постепенно подчинялась морскому приливу. Вы разве не видите меня? Человек в клетке! Какое страшное преступление я совершила, что вы так просто наблюдаете? Помогите мне...кто-нибудь. Помогите.
Постепенно их речь заглушает звук биения моего сердца. Отчетливые удары отдаются в затылке, в висках. Я сама теперь — один сплошной ритм. Пульсирую, запертая меж тонких прутьев, имитируя подобие жизни. Однако, ответ на мои вопросы приходит сам.
Я поднимаю голову и вижу проходящую мимо официантку — легкую, словно весеннее облако. Она не идет, скорее парит над полом. Светловолосая, с бледной кожей. Я зачарованно слежу за ней, но она, казалось бы, не обращает на меня ровным счетом никакого внимания. Такое же безразличное и безэмоциональное выражение лица, как и у остальных «безымянных». Однако, в руках она несет одну очень важную, пусть и не совсем приметную вещь. Опустив руки по швам, она проносит перед моей клеткой серебряный поднос и в отражении я вижу...
Я вижу Зверя. Зверь похож на огромного бурого койота, разве что гораздо, гораздо массивнее, друзья мои. Испуганные янтарные глаза смотрят напротив, из пасти вырывается сдавленный скулеж вперемешку с пеной из слюны. Янтарь темного, кофейного цвета, огромное блюдце черных бездонных зрачков. Это мои глаза.
И в тот миг, как мне открывается эта маленькая тайна, зал начинает оживленно шуметь. Гул стоит такой, как если бы мы были с вами были на стадионе «Олимпийский». Он бьет по моим ушам, всхрипывая от растерянности и бессилия я не нахожу выхода лучше, чем забиться в дальний угол. Когти, скользящие по холодному металлу высекают искры, замирающие в густом полу-мраке и утопающие в нем гибнущими звездами.
Люди встают с своих мест, раздражающе скрипят ножки стульев о неровный пол. И начинают все, словно бы охваченные некой единой идеей подходить в месту моего заключения. Из гортани вырывается сиплый, совсем невнятный звук, похожий на лай. Его тут же перебивает утробное настороженное рычание, срывающееся на на какие-то захлебы собственной слюной. Уйдите! Пошли прочь!
Рабочие — почти все очень крепко сложенные парни, мужчины. Поправляя кепки на головах, медленно поводят плечами, затем разминая шею. В дальнем отражении от зеркальной глади лаковой барной стойки я вижу перекошенную от ужаса морду койота, глаза его наливаются кровью, то и дело мелькают в воздухе в громогласном лае белоснежные клыки.
Ты! Да, вот ты! Открой клетку! Тогда посмотрим, на что ты годишься, мразь! Каждый может быть храбрым, держа Зверя в клетке. Каждый может вот так демонстрировать свое величие. Открой! Открой эту гребанную клетку, тварь! И тогда я покажу вам всем. Вы умрете сегодня. Все. Здесь. Я залью полы кровью, усею эту деревянную поляну соцветиями ваших внутренностей. Только открой эту проклятую клетку!
Однако, никто не собирается давать мне форы. Мужчины медленно достают биты, железные тонкие прутья, призванные ломать и крошить ребра в порошок. Толпа возбужденно говорит, когда я неистово пытаюсь вжаться в угол. Я чувствую, как шерсть на холке встает дыбом, моя ненависть не знает границ и пределов. И хриплый лай. Срывающийся, бессильный. Их невозможно напугать. Нас отделяют друг от друга ржавые прутья стального куба.
В какой-то момент я остро ощущаю запах паленой шерсти. Для начала они решают немного меня поджечь, чтобы разогреть. Опаленный бок пронзает неистовая боль, протяжный скулеж — это все, на что я способна сейчас. Я начинаю биться о стенки, чтобы притушить вспыхнувшее пламя, ничего, кроме этого ужасающего меня саму визга. Скоро я сорву глотку, пытаясь перестать кричать. Едкий дым заволакивает глаза, а люди...люди начинают палками стучать по моей клетке.
Пестрый калейдоскоп их смеющихся, оскаленных рыл. Они тарабанят по клетке, чтобы гнать меня из угла в угол, подносят огонек свечи к ушам, хвосту, загривку. Здесь нет передышек. Здесь нет «перекура». Нет и пяти минут тишины. Здесь есть только эта бешеная гонка от стенки к стенке, громкие звуки сводят меня с ума. Я пытаюсь оказаться где-нибудь в центре, но тогда клетку резко толкают, чтобы я кинулась к одному из углов. Люди плюются и продолжают неистово радоваться происходящему, сильнее размахиваясь палками.
Я схожу с ума. Я не осознаю, в котором из углов я только что была. В этом нет абсолютно никакой разницы. Везде меня ждет эта боль. Палки просовывают в просветы между прутьями и резко тыкают в бока, в лицо. Я пытаюсь укусить их за руки и тогда они плещут мне в лицо расплавленный воск. Я ничего не вижу...я не могу понять, в каком отсеке клетки я нахожусь и куда бежать.
И я начинаю биться о прутья. Неистово — в одну и ту же точку. Ожидая, пока сдастся либо клеть, либо мой череп. Еще раз....еще. Глухие удары и абсолютное безумие от накатывающей боли, разрывающей все тело на отдельные атомы. Но даже после этого мадам Боль не успокаивается, расщепляя атомы на кусочки и в каждую из этих несуществующих частиц отдавая себя всю. Добросовестно, целиком и полностью.
Звук вокруг смешался, становясь каким-то размытым акварельным пятном. Смех, музыка, крики, визг и поскуливание, ритмичное стучание по клети.
Если я доживаю до конца, то чувствую, как наконец-то буря начинает утихать. Почти вся моя шерсть сгорела, я едва могу дышать, даже это приносит мне боль из-за сломанных ребер, помятых или вовсе пробитых органов. Я не могу открыть глаза, они напрочь залеплены воском из их свеч. Я лежу на боку, открыв пасть и чувствую, как вдоль головы медленно течет теплая и вязкая жидкость. Моя кровь.
Она повсюду. Она впитается в эти прутья, она останется здесь алой пылью. Я навсегда останусь здесь вместе с этой кровью. Навсегда. Даже когда мое тело начнет холодеть, когда я наконец начну ощущать покой, я буду возвращаться в эту клетку с каждым из новоприбывших. Они все страдали здесь со мной. Потому что и их кровь тоже здесь. Потому что и их вой слышал этот ледяной неприступный металл.
Я знаю, что меня выкинут в мусорном пакете на задний двор паба. В огромный, плохо пахнущий мусорный контейнер. Мои остекленевшие широко открытые глаза все еще все видят. Темно. И крысы. Крысы, разносящие меня по кусочкам. Чтобы они могли жить сегодня, мне пришлось умереть. Нетрудно пнуть умершего льва, верно? Они отрывают кусок за кусочком, пока не обгладают меня до самых опаленных костей.
Но я. Я остаюсь в этой клетке. Здесь моя кровь. Последние часы моей жизни. И я буду умирать каждую очередную ночь, когда приведут нового «Не Первого».